Много лет назад.
… Много лет назад, подростком, я оказался в кабинете завклуба. Один. Заведующую звали Галл-Савальская. В те годы, а было это “много лет назад”, ещё не принято было менять (я уж не говорю из-менять, или вообще придумывать) имена. Тогда у советского человека, возомнившего себя, скажем, “Тимоти” или вообще “Кэмпбелом”, могла быть сложная, хоть и вполне заурядная судьба. Галл-Савальская в этом смысле ничем не отличалась от большинства советских людей: то есть “ничего не выдумывала” и “оставалась, как есть”. Я же, как и некоторые мои приятели, участники кружка эстрадной музыки, думал что это, собственно, и есть имя и фамилия нашего руководителя, где “Галл” – сокращённое от Галины, а Савальская – собствено, её подлинная фамилия. Мы думали, что так её зовут между собой работники клуба, переделывая правильное звучание полного имени на свой лад. В этом не было ничего необычного. Оказалось не так. Первого сентября, примерно через полгода после того “как я оказался в кабинете завклуба”, к нам в класс пришла новая девочка… девушка, Таня Галл-Савальская – дочь заведующей.
В общем, я оказался в кабинете. Кабинет этот, надо сказать, несмотря на свои относительно небольшие размеры, некоторую даже миниатюрность, был обставлен с определённым, и вполне стандартным для того времени, шиком. Стол Заведующей, за которым сейчас скромно, под средних размеров портретом Ленина восседал я, был накрыт толстым, как у всех начальников, “оргстеклом”. Края этого мощного “прибамбаса” той эпохи точь-в-точь совпадали с краями продолговатого стола и были, кроме того, срезаны под углом в сорок пять градусов, что придавало столу дополнительный шик. Вполне сообразуясь с этим шиком, на стене, слева от четырёхугольного вымпела(?), висел календарь, где “английскими буквами” были написаны названия месяцев, под которыми такими же буквами золотом было крупно выведено “Внеш-Авто-Что-То-Маш” или что-то в этом роде.
Другой достопримечательностью кабинета был телефон. Казалось бы телефон как телефон, почти такой как у нас, но в нём была предусмотрена специальная выемка для руки и вы могли, держа “аппарат” в одной руке, а трубку в другой, не только отходить от стола на довольно значительное расстояние, но и собственно, разгуливать по кабинету. Я тут же представил себе каким подспорьем могла бы оказаться такая выемка и прилагающийся к ней длинный шнур в нашей квартире. У нас “телефонный аппарат” стоял в коридоре “как у всех” и по замыслу людей его сконструировавших должен был выполнять лишь одну функцию – оповещательную. Он стоял на маленькой тумбочке, вернее на плоском пласмассовом приспособлении – своеобразном достижении отечественной бытовой промышленности тех лет. Приспособление это было снабжено клавишами, под каждой из которых была буква алфавита. Нажимая на соответствующую клавишу и потянув на себя каретку вы попадали на нужную страницу, где были собраны номера всех ваших знакомых, чьё имя или фамилия начинались бы с буквы, соответствующей этой клавише. Наверное, сегодня это можно это можно было бы отнести к заре информационных технологий. (Могу себе представить как переполошилось бы тогдашнее “руководство”, если бы им кто-то об этом сказал). Телефон наш был надежно “прикреплён” к стене с помощью полуметрового примерно шнура. Трубка сообщалась с аппаратом посредством витого провода, имеющего особенность перекручиваться до такой степени, что частенько приходилось говорить, наклонившись почти вплотную к “аппарату”. Если при этом вам необходимо было говорить вполголоса (а я испытывал такую необходимость почти постоянно), то возникало ощущение, что вы и в действительности получали (в основном), а иногда и передавали секретную информацию.
Разумеется, я не преминул немедленно начать “расхаживать” по кабинету с телефоном, якобы раздумывая о чём то. Плоский, красивый провод послушно и нисколько не суетясь следовал за мной. Кабинет, как я говорил, был совсем небольшой и я, дойдя до двери, “рассеянно” развернулся с тем, чтобы продолжить свои “раздумья”. Едва повернувшись от двери, я вдруг обнаружил, что не один: Ленин, словно подтверждая известное всем и каждому: “Ленин и теперь живее всех живых”, внимательно смотрел на меня со стены. Мы с ним встретились взглядами. Мне показалось, в глазах Ильича появилась едва заметная, но все же, “искра”… мне показалось насмешки. Стало неловко… стыдно как-то, за свои “раздумья”…
Совсем было собравшись вернуться “к себе” за стол, я вдруг увидел, правильней наверное будет сказать обратил внимание, на небольшой журнальный столик. Он стоял почти вплотную к “моему” столу и странно было, что я его сразу не заметил. На столике стояла чёрная печатная машинка, “в сопровождении” аккуратно сложенной стопки чистых листов бумаги и крышки от картонной коробки с беспорядочно наброшенными туда “копирками”. Я разволновался. Обошёл стол и развернув, стоящий у стены стул “уселся за машинку”. Стул, на котором я сидел несколько возвышался над журнальным столиком и мне пришлось чуть наклониться к клавишам машинки, занимая позу, которая по моим моими тогдашними представлениям вполне совпадала с позой профессионального литератора. Клавиши машинки располагались в своеобразном амфитеатре и представляли собой красивые чёрные кружочки с белыми, указанными на них, буквами. Я разыскал “и-краткое” и нажал на клавишу. Изящный молоточек, лишь на мгновение покинув своё место в амфитеатре тут же высокомерно вернулся назад, демонстрируя своё нежелание следовать инструкциям “каждого, кто случайно окажется в кабинете”. Но во мне уже проснулся “зуд творчества”. Необходимо было “заправить” машинку. Бумагой. Это, однако, относилось в те времена (да наверное и сегодня) к т.н. “своевольничанию”. (Разгуливание же по кабинету, по моему тогдашнему представлению, пусть даже с чужим телефоном в руке, своевольничанием назвать было трудно: одно дело “прогуливаться”, совершенно другое “попечатать на машинке”). Нисколько не отвлекаясь на “этические соображения”, я взял лежащий тут же печатный лист и после двух неудачных попыток вставил его в миллимитровый зазор между чёрным вращающимся валом и специальной металлической штангой. Прокрутив вал для надёжности почти на треть листа и вернув его затем в исходное положение я, неожиданно для себя, превратился в AВТОРА.
Моей любимой буквой в алфавите была “и-краткое”. Это скорее всего оттого, что в детстве, просиживая часами за чистописанием, мне особенно нравилось выводить этот дополнительный “элемент” – красивую закорючку над “и”, не только завершая написание буквы, но и существенно придавая ей совершенно другое звучание. Это трудно об’яснить, но отчего-то возникало ощущение творчества, какой-то самостоятельности или даже независимости. Второй моей любимой буквой в этом же алфавите была, как легко догадаться, буква “ё”. По странному совпадению обе эти буквы ассоциировались с двумя классическими русскими ругательствами. Я этому обстоятельству значения не придавал – для меня “ё” всегда было “моё”. У меня, кроме того было “своё отношение” к твёрдому знаку. Я старался его избегать. Слова с твёрдым знаком неизменно представлялись мне мало дружелюбными, “не моими”. Да и потом, “… щ-твёрдый-знак-ы-мягкий-знак-э-ю-я” – этот послушный речитатив-окончание русского алфавита неминуемо превращали “декламатора” в “зубрилу” – слово по тем временам матерное…
Так что причина недолюбливать твёрдый знак – этого несомненного, в моем представлении, лидера всей этой группы, у меня все-таки была. Какая-никакая… Да и эти… “щ…ы…мягкий знак… э-ю” всегда казались мне сомнительными, “не внушающими доверия”.
Другое дело “я” – “я”, как ей и положено, несмотря на то, что “последняя буква в алфавите”, тем не менее, выделяется не только из всей этой группы, но и из всего алфавита, представляя собой гордое его завершение, своеобразную точку и придает декламирующему определенную причастность и даже некоторое авторство производимого им “текста”.
Из цифр – 5. Конечно пятерка. 5. Она по-моему прекрасна! Я и сейчас ею любуюсь.
Итак, я вновь нажал клавишу. На этот раз я применил силу:
й
– появилось на листе. Я прокрутил вал примерно на два “шага” и лихо послал каретку вправо – этот жест был мне знаком из “повседневной жизни”; в некоторых кинофильмах таким жестом пользовались положительные герои если у них “что-то не ладилось”. С этим-то, как раз, у меня уже тогда всё было в полном порядке и потому жест мой, по-моему, должен был выглядеть естесственно, а сам я профессионально.
й й й
– “выбил” я на машинке.
ж к 3 4 5 А А А
– быстро определил я способ написания заглавных и повторил уже полюбившийся мне “приём” с кареткой. Затем я вернулся на “исходную” позицию и ничуть не медля, “в характере”, напечатал “большую(ое) и-краткое”.
Всей своей основательной, тяжёлой конструкцией она буквально расплющила свою маленькую, прописную ещё совсем, сестрёнку. Я немедленно понял что произошло. С чувством огромного сожаления и осознания собственной вины, я прокрутил вал машинки на два очередных шага вперёд и, как бы извиняясь, напечатал:
Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й Й
…Решил проверить “пальцовку”. Несколько сухопарых, с торчащими коленями молоточков, немедленно об’единились вместе, и не обременяя себя привычным общением с валом, замерли. Мне пришлось дать лёгкого подзатыльника всей этой довольно франтоватой братве и молоточки быстро вернулись на свои места в амфитеатре…
Затем я напечатал:
БОРИС КЕГЕЛЕС Борис Владимирович Кегелес кегелес борис … БОРИС ВЛАДИМИРОВИЧ Борис Кегелес.
Затем я задумался. Вернее хотел задуматься. Внезапное, неизвестно откуда возникшее, незнакомое мне чувство совершенно блокировало эту мою способность. Я прокрутил вал машинки на два шага.
Затем ещё на два…
Борис Кегелес
P.S. Много позднее я узнал, что написание собственного имени существенно блокирует умственный процесс, его самостоятельность, а потому рекомендуется быть использованным только по завершению того, автором чего вы являетесь или, как в описываемом мной случае, хотели бы являться. Эта рекомендация была получена мной от самого себя и сделана на основании моих же эмпирических исследований.
© Copyright: Борис Кегелес, 2012
Свидетельство о публикации №212081000198