Дождь
“Wilderness of mirrors”
Меня только что оставила жена. Нет, не в том, слава Б-гу, смысле! Дома. Одного. Я и остался… За окном дождь… Слышен. Я, как здесь говорят, “что-то делал”. Подошёл к окну – лупцует. “Хмары” – сказала бы мама. Так она называла тучи. Я тоже, всякий раз, завидев тяжело нависшие в небе облака, повторяю это слово и образ мамы, живой, с этими её глазами, моментально возникает передо мной, вернее отчётливо вспыхивает…вспыхивает не в моём сознании, а перед моими глазами… на ничтожную долю секунды! Самое главное, я не считаю это чудом, мне кажется – это то, что так или иначе присутствует в каждом из нас и называется внутренним состоянием… некоторые связывают это с душой. Вообще, знаете, довольно часто, когда я остаюсь дома один, мною овладевают достаточно сложные чувства. Вернее не “овладевают”, а точнее сказать, возвращаются. Чувства эти, как я только что сказал, достаточно сложные… Что-то включающее в себя одновременно удовлетворение, удовольствие и радость вместе с не-удовлетворением, не-удовольствием и унынием. Во всю эту не совсем обычную смесь неизменно добавлена небольшая щепотка тревоги. Дополнительно всегда возникает также чувство какой-то ответственности. Такая, наверное, должна приходить к человеку, заступающему на дежурство или в момент подписания им очередной формы (проформы?) официально накладывающей на него обязанности и ответственность за “объект”.
Родители начали оставлять меня одного в довольно раннем возрасте (я мог спокойно залазить под стол). Уходя, они неизменно напоминали мне, что я “уже большой”, мама наклонялась, проводила большим пальцем своей, такой особенной, руки по моим бровям, отходила на пол-шага, всматриваясь в меня, затем возвращалась и крепко целовала меня. Мне это ужасно не нравилось, я старался “выкрутиться”, мама только громко хохотала. “Боренька, мы оставляем радио, чтобы ты не скучал” – говорила мама уже у двери и они вдвоём исчезали. Я стоял не шелохнувшись, прислушиваясь к их удаляющимся шагам (коридор у нас достаточно длинный, я по нему во-всю разъезжал на своём трёхколёсном велосипеде), вот открылась входная дверь (я бегу к высокой, белой двери нашей комнаты и плотно прижимаю к ней ухо), входная дверь неумолимо закрывается, оглушая равнодушным хлопком наш тёмный, пустынный, вечерний коридор. Я стоял так, прислушиваясь к стуку их, удаляющихся вниз по деревянным лестницам шагов, пока не хлопала подъездная дверь…Надо было поворачиваться… Поразительно, как менялась наша комната! Ещё какой-то час назад это было то, что я любил более всего на свете, здесь было так хорошо, интересно, весело…и надёжно! Теперь на меня недружелюбно смотрело чужое, едва знакомое мне помещение с наверняка подмененной мебелью и абсолютно новыми звуками и тенями. Если бы они знали как я ненавидел это радио! Папа называл его репродуктором и его чёрная тарелка висела справа от огромного нашего шифоньера на недосягаемой для меня высоте, издавая чудовищные звуки. Всё моё тело, весь мой организм приходили в состояние тоскливого ужаса. Я заклинал свою маленькую судьбу, “чтобы не было оперы”. Но… тщетно! За нашим, завешанным красивою тюлью окном, уже установилась темнота, звуки проезжающих машин слышились всё реже, тётя Валя и тётя Лина уже “замкнули” на ключ свои двери (в коридор мне не разршено: “нельзя людей беспокоить”) и ровный, безжалостный женский голос неумолимо объявляет: “В исполнении Народного Артиста СССР…прозвучит ария из оперы…”…
Папа любил оперу, он вообще любил “серьёзную музыку” и, как мог, прививал эту любовь и мне. У нас было много пластинок и папа мой часами увлеченно рассказывал не только о том что мы с ним только что прослушали или, наоборот, готовились прослушать, а также историю написания того или иного произведения, некоторые детали биографии композитора или исполнителя. Он наизусть знал отрывки из многих арий и, что особенно всегда меня удивляло, “угадывал” “что передавали”. Он, например, мог зайти в комнату и сказать: “Лист, Первый Концерт…” или, заслышав во время какой-нибудь из наших прогулок по парку как диктор громко объявляет по радио исполнение какой-нибудь арии, папа вдруг начинал петь и через несколько мгновений многократно усиленный голос исполнителя из “колокола” повторял за папой точь-в-точь то, что я только-что слышал. Я был ошеломлён и ужасно, почему-то, польщён. Папа видел это и ему это очень нравилось. Нам становилось хорошо вдвоём…
Сейчас же, я стоял один, уставившись взглядом в чёрную тарелку из которой уже медленно ползли многозначительные и грозные звуки оркестра, вступал противный голос исполнителя с нескрываемым в нём обещанием ужаса, (папа так никогда не пел!), а я стоял не в силах сдвинуться с места, боясь оказаться видимым для этой, представляющей сейчас явную для меня опасность, чёрной тарелки. Так я стоял не шелохнувшись, пока в нашу комнату вдруг и внезапно, не врывался сатанинский, зловещий и торжествующий хохот, в буквальном смысле заполняя всю её. Сердце моё от испуга подскакивало к горлу; комната, и без того не проявлявшая никаких признаков дружелюбия ко мне, превращалась вдруг в западню и я, пригнувшись, без всякой надежды, шёл под стол посредине которого стоял красивый графин с прозрачной и всегда вкусной водой…
Прошло каких-то шестьдесят-с-небольшим и сегодня я уже не боюсь, а иногда даже и “не прочь” остаться дома один и, хотя мебель по-прежнему выглядит несколько иначе, чем “когда все дома”, а незнакомые звуки нет-нет да и напомнят мне “недавнее” прошлое, но… во мне уже много лет существует всему этому объяснение и я, конечно же, не полезу под стол… и не потому, что “уже большой”, а потому, что сама мысль об этом заставляет меня кривиться от тянущей боли в позвоночнике и этой “disturbance” в левой ноге. Другой, не менее существенной разницей, является то, что теперь я могу “занять себя”. Дождь за окном приобрёл ту монотонность, которая всегда нравилась мне; в такую погоду я частенько тоскую по сигарете: как-никак она долгие годы была основной и составляющей частью этой, сегодня почти забытой, но по-прежнему вспоминаемому мной с любовью, “комбинации”: дождь – дешёвое красное вино – сигарета… Но… Курить я давно бросил…А вино? Вон оно, стоит в холодильнике. … Без сигареты же всё это теряет смысл – дешёвый спектакль. Так, к сожалению, со всем, откуда жизнь убирает “составляющие”. Включил музыку… Ваенга. Мы любим её. По-моему, Ваенга совершеннейшее явление не только на сегодняшней российской эстраде, но также и безусловное явление в российской культуре. Я вообще считаю, что в России сегодня есть два природных богатства: газ и Елена Ваенга. И если первое ей сегодня необходимо для оплаты собственных и Рублёвки-нских нужд, то второе, со временем, могло бы стать предметом национальной гордости, что как известно “тоже имеет свою цену”. Слушая её, я не перестаю изумляться: как на одного человека приземлилось столько дарований? Россия в который раз доказывает, что её географические широты, несмотря на то, что номинально являются “широтами Зла”, периодически превращаются в благодатную почву для рождения людей высочайшего таланта. Сегодняшняя же российская эстрада и Елена Ваенга – два антипода с трудом выдерживающие друг друга.
Так, размышляя и, по-видимому, уже выпив, я вдруг вспомнил вчерашнее шоу, которое мы с Ирой смотрели по компьютеру; мы частенько в последнее время «идём на русских». Подчас шоы эти напоминали нескончаемые и полные торжества пляски обезумевшей челяди и представлялись мне, увиденными как бы сквозь такие специальные, знаете, стеклянные кирпичи – они по-моему называются стекло-блоки, где всё виденное сквозь, подвержено своеобразной аберрации. Вспомнил вчерашнюю передачу. Там был такой эпизод: Детский концерт. Шести-летний, примерно, “карапуз-штаны-на-лямках” пел со сцены песенку, конец каждого куплета заканчивался поочерёдно: “на …”, и затем “в …..”. Стоящий за солистом хор девочек звонко предлагал припев, каждая строка которого заканчивалась словом, начинающимся на вторую букву русского алфавита. Зал неиствовал в восторге! Голос за кадром пояснял, что зрители – в основном, родители детей, принимающих участие в концерте – “артисты, художники, почётные и уважаемые жители города”. В голове моей возникло: “Сталин, возможно, был гуманист”.
Вообще же, если бы я был чем-то чуть выше нашей планеты Земля и ниже Вселенной, но однако не представляющий тот департамент, где “окружающая среда” и всё такое, а наоборот, представляющий тот метафизический отдел , где установлен специальный самописец, чётко регистрирующий все наши человеческие “келаим”, и меня бы, предположим, спросили: что для тебя, Земля, предпочтительнее “Артур”, “Джордж”, “Бисмарк”, “Сталин”, “Мао”, “Сукарно”, “Тито”, “Брежнев” с тюрьмами, насилиями, интервенцией, но в то же время и с крепкой семьёй, верой в правительство, торжеством интеллекта, мужским достоинством, женским стыдом … или “Горбачёв”, “Блэйр”, и прочие саркози, абсолютная и обоснованная индеферентность к географической территории, прежде называемой “странами”, декларированный гомосексуализм и однополые, в этой связи браки, зашкаливающий self-esteem, агрессивность females и призрачная олигофрения, медленно, но неуклонно и заметно опускающаяся на “моих” обитателей … я, Земля, без всякой неохоты бы сказал(а): “Первое”! Продолжая находиться в этой, непривычной для себя роли, я подумал(а): все мы подобны гнедым, из распущенного безумным хозяином табуна, несущимся по безграничному, абсолютно плоскому полю, заявляя свои претензии и справляя нужды открыто, без каких-либо церемоний… Высказав эту мысль вслух, я задумался (лась)… Давным-давно, много лет назад я прочитал в каком-то научно-популярном журнале как одного чрезвычайно богатого, очень уважаемого в английском обществе джентельмэна и лорда спросили: “Как вам удалось достичь такого веса в обществе и сколотить огромное состояние?”. Ответ его был прост: “Всю свою жизнь, с самого раннего детства, я старался всё делать правильно”. Ответ этот его тогда, в буквальном смысле меня потряс: я не только всё делал не-правильно, но и частенько делал это вопреки обстоятельствам!… Ситуации, в которых я находился, или вернее попадал, почти всегда были двусмысленными, а иногда даже чреватыми. Вот и сейчас, здесь…
…Дождь за окном заметно усилился, куцые его ветки яростно хлестали по окну. Мне вспомнился Юра, мой двоюродный брат. Я часто вспоминаю его, когда за окном ненастье. Они до сих пор в Москве. Мы перезваниваемся. Редко. Всё давно сказано, пересказано… Юра был моим детским кумиром. Старше меня на четырнадцать лет, он никогда не показывал своего превосходства (а его, на самом деле, было полно), напротив, говорил со мной на равных и, что самое главное, не стеснялся брать с собой. Сколько я помнил Юру, у него всегда была машина, “дядя Яша работал в Министерстве”. Жили они на “Колхозной” в просторной светлой квартире с огромным, буквой Г, балконом. В квартире этой с ними также жила “женщина” со странным именем Хима. Летом вся семья перебиралась на дачу в Баковку, где прямо напротив стояла дача Будённого, окружённая высоким, охраняемым, зелёным забором. Хима готовила обед, ходила за продуктами – “была по дому”. Она была на редкость добрым, заботливым человеком и превратилась в настоящего члена Юриной семьи: когда дяди Яши не стало, она стала настоящей и почти единственной опорой для уже хворающей тёти Поли, Юриной мамы, и оставалась ею до конца…
Юра был удивительно красив и обаятелен, его образование(я) внушало(и) уважение: журналистский факультет МГУ и операторский ВГИКа. Его высокая эрудиция, тем не менее, не была подавляющей в компании его друзей: все они были “ходячии энциклопедии”… Я же сидел, пристроившись на полу и чувство ошеломления не покидало меня часами. До сих пор прекрасно помню и этот дом, и эту квартиру, вернее комнату. Дом этот, здание скорее, находилось неподалеку от Зала Чайковского на Маяковке. В подъезде – всегда устоявшийся, но не оскорбительный запах мочи, комната была расположена на самом верху и, несмотря на то, что была частью коммунальной квартиры, имела отдельный вход. Стоило только переступить порог и войти в него, как Вы тут же оказывались в другом мире. Огромный, во всю стену, американский флаг моментально превращал Вас в человека свободного и в то же время бесстрашного. Стоящий на столе импортный магнитофон ничем не напоминал наши “Романтики”, “Астры” и “Днiпро” – он именно стоял вертикально с большущими бобинами крутившимися и посылающими всем нам то несоветскую тоску блюза, то взрыв и восхитительный ритм рок-н-ролла. Наверное, благодаря необычной, трёхугольной форме комнаты и тому, что выпивка в ней была занятием отнюдь не редким, Юра да и все остальные называли её Вермутский Треугольник. Все те, кого я много раз видел в этом “Треугольнике” подходили под расхожее в то время клеймо-определение – “стиляги”. Они всё же существенно отличались от фарцовщиков, с которыми мне через несколько лет предстояло познакомиться вплотную. Отличие это заключалось в том, что несмотря на “бизнес”, в “Треугольнике” постоянно звучали жаркие споры о последней пьесе, фильме или прочитанной каким-то образом книге. Звучали стихи… Один раз в комнате этой появился и читал свои стихи Константин Ваншенкин…
В этой компании, кроме того, всегда были удивительно красивые девушки. Одна из них, с фантастическим именем Стелла, особенно нравилась мне. Она была очень похожа на актрису Вертинскую из “Человек Амфибии”. Однажды Стелла о чём-то заговорила со мной, но получив в ответ красноречивую паузу, понимающе отошла…
“Замечал ли ты” – мрачно как то раз сказал Юра, наблюдая за дворниками “Москвича”, едва справлявшимися с потоками дождя, который внезапно обрушился на крышу его автомобиля и нас, уютно сидевших в нём – “что в непогоду, в ненастье спится крепче, сон спокойный и ровный… Происходит это оттого” – продолжал он -“что человек – существо злорадное… В этом наше отличие от животных. Кошке, например, или собаке нет решительно никакого дела, что их сородичи мокнут под водосточной трубой в то время как они уютно спят у себя в будке или на хозяйской кухне. Человек же, на подсознательном уровне, торжествует свою гавань и ликует, что он сейчас под своим любимым одеялом, а не, скажем, на Казанском Вокзале. Так что, на будущее, стой Боря подальше от чересчур человечных…”.
Я был не согласен! Я был настолько впечатлён, что помню, даже как-то после секции (я ходил в волейбол) специально в вечерние часы, поехал на Вокзал проверить себя на «сострадание». Спёртый воздух, люди устроившиеся прямо на кафельном полу, матери, кормившие своих детей грудью… одна из них подняла упавшую в лужу соску, быстро провела своим языком по ней и сунула обратно в рот малышу… Я заторопился “на воздух”. Спал я в этот день как убитый и поутру навсегда согласился с Юриной теорией.
Взглянул на часы. Скоро вернётся Ира. Я подошёл к окну, дождь прекратился, скорее успокоился. Все небо было затянуто тёмно-сизыми, грозовыми облаками… Наклонившись к стеклу и ещё раз всматриваясь в небо, я невольно произнёс: “Хмары”…
Появившееся лицо мамы, её большие, печальные глаза с нависшими на них веками, укором и так знакомым мне с детства восхищением, смотрели на меня мгновение и затем медленно растворились в совсем близком сегодня небе… “Готэню, готэню…” – услышалось оттуда её излюбленное и затем всё стихло…
Борис Кегелес.
© Copyright: Борис Кегелес, 2012
Свидетельство о публикации №212070400172