ПОТОМ*.

“All that exists has already existed, and all that happens has already happened, for there is nothing new under the sun”. (Ecclesiastes 1:9)

“…И мне немного страшно, что же со мной дальше… Будет?” – Елена Ваенга.

… Я пишу это с  неохотой, как из-под палки. Но…писать надо… Кому? Приходится признать: мне. Если уж на то пошло – то только мне. Одному мне, вообще-то…
“Чтоб альцмайхера не подхватить” – об’ясняю я жене.
Она такое моё об’яснение принимает с готовностью, как само собой разумеющееся… Что в свою очередь, побуждает меня вновь, и в который раз, обратиться к самому себе со ставшим уже обычным для меня тестом: “восемь-ю-девять?” И получив шатко-сомнительный ответ, “поуспокоившись”, продолжать писать.

Я пишу для потом-ства. Не для потомков, поймите меня правильно … Они мне непонятны и, стыдно признать, неинтересны. (неприятны, подчас). И уж конечно не для “своего”, в этой связи, потомства, а так… для некой непонятной(!) мне субстанции. Потомки же, встречаются мне повсюду и с каждым днём их, как мне кажется, становится всё больше. Писать для них означало бы, что от болезни я всё-таки не уберёгся … В разговоре с ними (вступи я в таковой), я почти наверняка сразу же бы “засветился”: стал бы лицемерить, “косить” под них … словечки … В общем мрак.
Люди иногда беспечествуют: “Увидеть бы что в будущем!”. Это они несерьезно. Лукавят. Иначе, какой безрассудной лихостью это могло бы на самом деле оказаться.
Наиболее примитивным методом для достижения такой неискренней и призрачной цели
мог бы стать намеренный взор, обращённый на “детвору”.  На детвору не как на ватагу беспечных сорванцов, а как на группу основательно уже постаревших, не обязательно счастливо выглядевших, людей. Затем необходимо согласиться с тем, что сами-то-Вы к этому времени (скорее всего) “будете на кладбище”…забытый, несмотря на когда-то данное Вам обещание, случайно, а то и вовсе не посещаемый… Но это, как мы условились, метод примитивный, а потому для нас нежелательный. Да и потом, запрос в основном на “что” – не “кто”. Что-ж, “что”, я в основном также здесь упомянул.
Да и вообще…Жена тут как-то сказала: “В Века” сейчас наверное уже никому не попасть: во-первых, там всё забито, а во-вторых… “Века” давно закончились…”.
Ко мне и к этой статье это не имеет никакого отношения, хотя в последнее время она часто бывает права…
Я пишу для потом-ства. Мне кажется, есть люди (я в их числе) находящиеся в парадигме одновременного существования в различных временах, эпохах, странах… Существуя *там* причём, почти “безвылазно”… постоянно.
Я. Родился в 49-м. “Прошлого” – двадцатого века, и по-прежнему, в своей сути, остаюсь в (э)том, 20-м. И уходить, забегая вперёд, я буду из 20-го. (Мне, кстати, представляется, что 20-й Век войдёт в Историю, как “Прошлый”. Наподобие “Железного”, или “Каменного”). То же обстоятельство, что в руках моих сейчас, да и так… почти всё “последнее время” iPad никаким образом не делает меня человеком современным… Я уж не говорю, “шагающим в-ногу со временем”. Меня это нисколько не огорчает. Возможно оттого, что из моей связи с внешним миром достаточно давно исключён такой компонент, как “контакт с друзьями”. Их у меня давно нет – все там, в 20-м. Те же немногие, из сегодня – просто “контакты”. Вот уже несколько лет “контакты” мне, надо сказать, без надобности. Связь моя с внешним миром, таким образом, носит для меня в каком-то смысле сугубо интимный характер, где оба мы, я и внешний мир, давно потеряли интерес друг к другу. Я впрочем, нет-нет да и взгляну украдкой в сторону этого “внешнего” мира, и как и всякий отвергнутый, быстро отвожу взгляд, дабы не быть замеченным и высмеянным им затем.
Мне, продолжая, нет нужды “закрывать глаза”, или “вглядываться в даль”, для того, чтобы немедленно оказаться в обледеневшем – с жёлтыми на стенках разводами – окопе, или наспех справляющим нужду чуть поодаль опушки, где теперь расположился наш партизанский отряд; сидеть на совещании в  Кремле рядом со степенным, уверенным Булганиным…
Иосиф Виссарионович… Его равнодушный взгляд гения… И эта подчиняющая себе все, об’единяющая всех воедино, ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. И внутренняя гордость. Вот Он! За окном Страна…!
Мне нет нужды “закрывать глаза”, чтобы ощутить всеми порами своего исключительно бренного здесь тела страх, привычно расположившийся вокруг роскошной и уродливой юрты Чингисхана. Я втягиваю в себя воздух, и немедленно осязаю кислый, тошнотворный запах внутри её…
Возвращаюсь с фронта. Пьяный, радостно стоящий в кузове полуторки с широко расставленными ногами и облокотившись на её зеленую крышу. Чужая, подаренная каким-то бойцом, пилотка пригрелась в правом кармане моего галифе. Ветер треплет мои волосы. Едем посреди аллеи. Склонившиеся ветви придорожных деревьев образуют почти идеальной формы арку. Сердце мое вот-вот разорвется от восторга и какого-то приступа молодости…
Позади – полюбившаяся навсегда Вена. Австрия… Я счастлив… Где-то там еще Москва!
Или Третий Интернационал… “Коминтерн”… Я не перестаю быть его активным членом. Все мои товарищи и коллеги обладают бундовскими чертами лица и сам я, собираясь на очередное заседание Исполкома, с удовольствием брею своё любимой бритвой “Золлинген”, предварительно “чиня” её на своем бывшем красногвардейском ремне. Пп-а! Из-под крема появляются мои тонкие, розовые, почти красного цвета,  губы… Носки. Правый с небольшой, круглой дырочкой скатывается чуть-ли не на пол вместе со старым,  растянутым пажом, причиняя неудобство, к которому давно привык и на которое стараюсь, как и многие, не обращать внимание. Готовлюсь к вечернему заседанию секции. Ундервуд. Его вчера мне дала Ася, моя любовница и товарищ по секции. Асин муж в Берлине. Работает в Советском торгпредстве. Они давно разошлись … Перламутровый портсигар в левом кармане моего пиджака … Шерстяной галстук – “самовяз” …  Начало 1945-го. По дороге в Лондон вдвоём в мягком купе с Бен Гурионом. Он весел и подмигивает мне, я отворачиваюсь к окну – он мне ненавистен, тошнит… Хворь… Люди хворали. Это потом, с появлением лекарств, они начали болеть. Хворь потому, чаще всего “оборачивалась концом” …Юный воин, статный монгол в непосредственном окружении Чингисхана поутру обнаруживает у себя “там” ранку. Ему, не ведающему о сифилисе, это его обнаружение, тем не менее, причиняет досаду и даже вселяет непонятный страх. Он, скорее всего, об’ясняет ранку проделками шайтана (“силами тьмы”) и вряд ли связывает её появление с мимолётной, относительно недавней победой, одержанной им здесь же, посреди степи и сразу после боя. Или вот, необузданный в своей жажде превосходства и неутихающей свирепости викинг… вдруг ощущает странную тянущую боль в животе … и обнаруживает затем кровь в своих экскрементах. Он, наверное, пытается от этого “отмахнуться”, но вот, всё чаще уступает противнику в боевых турнирах, попросту не удерживаясь на ногах, отлетая от тела соперника с поразительной и непривычной для него лёгкостью. Пройдёт немного времени … первый “пойдёт язвами” и будет отконвоирован затем с небольшой группой себе подобных в другой конец степи к прокажённым, а второй будет корчиться от нестерпимой боли пока не получит долгожданное “обезболивающее” в виде короткого удара широким кинжалом в грудь, в самое сердце. Передовая медицина того времени ограничится скорее всего отварами и мазями, безапелляционно, устами заклинателей и шаманов, об’ясняя эту хворь “тёмными силами” (“шайтан”, “альвы” и пр.) и умножая тем самым горечь своих пациентов, срывающих теперь с коричневых своих шей таинственные амулеты, проклиная их за дьявольское предательство и моля Небо тщетно и напрямую.

Люди, встречающийся мне здесь сегодня, носят странные не-одежды, говорят не своим голосом и вовлечены в дела ранее никому из них неведомые.
Я. Могу оказаться в шкуре эсэсовца, сосредоточенно и наспех расстреливающим женскую группу заложников во французской деревне, украинского полицая, услужливо подсаживающим еврейского подростка на подводу и разворачивающего лошадь напрямик к комендатуре, или в пропахнувшем потом и дешевым армейским одеколоном мундире политрука … *слышу* запахи; расстёгиваю пуговицы лифчика; иду сквозь вонь; сотрудничаю в Окнах РОСТА; в ГПУ; завидую пиджаку Маяковского; влюблён в Лилю; наступаю на говно в переулке; ощущаю прикосновения; меня тошнит от комсомолок; выступление Сталина на специальном совещании в Кремле выбивает меня из “колеи” на неделю; рядом с Лениным; Красный Террор. “Так надо”; безнадежен в своей жактовской квартире, настойчивый стук в её огромную дверь… снег на половиках…
И только крики… Крики внезапно осиротевших, овдовевших, убиваемых, насилуемых и полурастерзанных не слышны мне: я давно их заглушил вернее…, воспользовавшись преимуществом визитёра и страшась “слиться воедино”, остаться здесь навсегда …
Скажете раздвоение, маниакальное преследование, шизоидная психопатия, но… В том то и дело, что никакого “раздвоения” нет, и в моем случае быть не может: просто я чересчур далеко забрел в “настоящее время”, в сейчастность. Не далеко, возможно, а просто коснулся, “имел контакт”,  и вот… “подхватил”…
По моему убеждению(?), вся наша жизнь, исключая космические, или вернее, космологические обстоятельства, состоит *из* и заключается *в* трех самостоятельных субстанциях: Тогданности, Сейчастности и Потомства.
“Потом-ство”, так же как “Тогданность” и “Сей-частность” – это искусственно обособленная, в чрезвычайной степени зависимая и, повторяю, самостоятельная субстанция. При желании и определённом допущении, к “потомству” можно относиться как к “миру”. Миру ни в коем случае не “параллельному”, а скорее наоборот, последовательному, где “потом” вовсе не обязательно следует за “сейчас” или, тем более, “тогда”.
Странное это слово – “потом”. Сколько себя помню, всегда оно присутствовало во мне… Не то, чтобы я прибегал к нему, как к нему иногда прибегают некоторые другие, избегая мелкой работы, или попросту от чего-либо отлынивая – нет, а в виде некой споры (“A spore [disambiguation] a biological reproductive mechanism”. – [Wikipedia]), некой данности – части, сугубо мне принадлежащего сознания, которая во мне присутствует “сколько себя помню”.
Так ребенком, гуляя по двору детского сада, я отгонял от себя мысль о неотвратимости женитьбы, школьником – первой хирургической операции, студентом – потери любого из родителей, “в более зрелом возрасте” – дня, когда доктор “скажет” диагноз, и наконец, сегодня – неотвратимости собственных похорон со всеми этими много значительными деталями и всякими прозаическими подробностями…
Жизнь наша состоит из мириад фрагментов, осколков и только привычное увещевание жизне-адиктов заставляет нас (многих из нас) ошибочно *исходить* из их – осколков – неразрывности, как одной из основных жизненных концепций. Это прекрасно “отображено” в фильме Тарковского, который так и называется: “Зеркало”.
“Цельная, единая жизнь” – такое же сознательное заблуждение как и другое – будто бы жизнь, – это, дескать, “сложная штука”. Жизнь же, в действительности, поразительно проста и представлять ее в виде “сложной штуки” – не более (но и ни не менее!), чем коварный замысел тех, кто нацелен на (часто сногсшибательный) успех. Потому что им, на него нацеленным, доподлинно известно, что жизнь удивительно проста, (“к чему всё усложнять?!”), и делиться этим с вами они не станут: не та лига. И кроме того, жизнь – какой бы монотонной она кому-либо не представлялась – поразительно фрагментарна. Помолвив друг с другом эти два обстоятельства, вы вправе задуматься об Успехе.
Для меня потом-ство – то, что будет потом. Не после моей смерти, (кончиной её скорее всего не назовут), а “потом”… “Потомство”, таким образом – это будущая реальность – то, что непременно произойдет или обязательно случится. “Потом суп с котом” – мудро заглушают внезапно возникшие мысли о “Потомстве ” обычные люди. К примеру, движение за охрану окружающей среды многими считается чудным, искусственным и отвлекающим от “реалий дня”, а в стране где я живу люди, позволяющие себе выразить беспокойство в связи угрозой мирового потепления, считаются вредоносными придурками. В определенном смысле – страшно признать – “Потомство” происходит и случается уже сейчас, когда я пишу эти строки… “потомство” в виде своеобразных казуистических алгоритмов, которыми “кишмя-кишит” этот “последовательный”, неумолимо надвигающийся мир, эта грозная субстанция – “Потомство”. Тем не менее, необходимо осознавать разницу между “Потомством” и  “Будущим”. Так, “потомство” неотвратимо. “Будущее” же (по воспоминаниям) “созидаемо”. И потому, его можно избежать. Или хотя бы попытаться…
Такое же отличие обусловливает разницу между пророками и экстра-сенсами. Подкрепляя эту линию и для наглядности можно сравнить и противопоставить Мону Лизу с известной предсказательницей Вангой, или таким же Глобой, где извечная улыбка первой как бы специально предназначена (адресована) “мастерству” вторых. Мона Лиза. Злорадный взгляд, устремлённый в “Потомство”. Время пророков, как мы знаем, закончилось. Хотя… “Свято место пусто не бывает”.
Люди по-прежнему не прочь(*) иногда узнать что их ждет. Отнюдь не каждый при этом добавляет: “впереди”.  Оно и понятно: “впереди” – это уже конкретно, это где беспокойство и “душевный дискомфорт”. Заглядывать в “потом” – это как заглядывать в спальню родителей, когда “дома никого” – можно напороться. Да и вообще, как говорится: “Не буди лихо, пока оно тихо”.
Такое эллегическое начало никаким образом не соответствует политической статье, которую я вначале-было намерен был здесь написать и предложить затем вашему вниманию. Но “потомство” все чаще напоминает о себе. Возможно это оттого, что я стремительно к нему (к ней?) приближаюсь и даже частично уже там нахожусь. Наверное нескромно, неправильно или даже нездорово (аномально) думать о себе или представлять себя так (или тем), чем и как представляю себе себя я – в образе некоего замшелого карла-маркса, устало регистрирующего “динамику мирового процесса”, и по-обыкновению исходящего в своих размышлениях из категории “масс”, упорно и фанатично отмахиваясь от их повсеместной сегодня атомизации. Но Б-г с ней, с этой политической статьёй. Тем более, что я только что высказал её основную мысль. Главное – я уже очутился в “Потом-стве”. Здесь всё не так, и в диковинку. Безлюдно, и не протолкнуться. Никого из прежних, из  “Тогданности”: действие Вселенской дьявольской прививки. Страха – ни у кого. Вообще отсутствует. “Тепло, светло и мухи не кусают”.
…В “последнее время” люди, в основном, пишут как-то лихорадочно. Не в смысле торопясь, суетясь или дёргаясь, а попросту являясь частью лихорадки, не так давно поразившей сегодняшний мир. Лихорадку эту вполне можно было бы вновь назвать золотой, если бы обогащение являлось, или смогло стать, её первоначальной и единственной целью. Отличие ее (мы говорим о современной лихорадке), которое многим может показаться притягательным или даже приятным, заключается в том, что во-первых, не надо ехать ни на какую реку, и ни на какой Север. Вообще никуда. Нет в этой связи и нужды перечитывать Джека Лондона, хотя драматургия, участником которой Вам предстоит стать, может быть похлеще, той что описана в его романах. Можно “стоять дома”. В большинстве случаев это даже единственное условие.
Другим, не менее приятным отличием, является то, что Вам не нужны ни драга, ни сито, ни даже какое-либо специальное обмундирование (иногда даже одежда вообще), и вам вовсе не обязательно предстоит тяжелый, изнурительный, и обязательно физический, труд… часто в окружении первозданной, отнюдь не всегда привлекательной, природы.   (Хотя “потрудиться конечно прийдется”). Обух скорее всего не коснется Вашей головы.
Однако уберечься от того, чтобы к вам не вломились в палатку, ограбили спящего и стащили все ваши самородки, вам скорее всего вряд ли удастся.
Кто мог представить еще “каких-то” пару десятков лет назад, что вульгарное желание людей “пообщаться” станет возможным быть трансформированным в одну из древнейших на Земле конфигураций –  “commodity” (товар) и займет затем свое законное место среди прочих сыпучих и несыпучих, жидких, газообразных и прочих представителей этого исконного рудимента. (“The social networking company Facebook held its initial public offering (IPO) on May 18, 2012.[1] The IPO was one of the biggest in technology, and the biggest in Internet history, with a peak market capitalization of over $104 billion. Media pundits called it a “cultural touchstone.”[2]” – wake a pedia). Мог ли кто-нибудь в восьмидесятых предполагать, что огромная масса зашугованных в основном, сумнящихся до поры людей, вдруг более всего на свете захочет не хлеба и не зрелищ, не даже тёплого крова и любовных утех, а специфичного общения вначале друг с другом, а затем и с огромной, себе подобной, аудиторией? Поразительным для меня до сих пор остаётся тот факт, что пуще всего массе этой, в лице абсолютно всех ее представителей, захочется самовыражаться  и из’ясняться. Кто мог разглядеть тогда в угрюмых, неразговорчивых, часто скрытных “скромных советских служащих” юношеский задор, бесстрашие и творческий потенциал такой силы? Кто мог предполагать, что расхожее ещё относительно недавно “стыд и срам” потеряет своё смысловое значение и будет восприниматься разве что, как какой-нибудь диковинный логин.
Нет… Раньше, раньше писали… Друг другу. Родителям. Я собираясь в свой первый самостоятельный отпуск, в который раз отмахивался от мамы: “Ну что я буду писать, мама?!” – “Не пиши – заметил как-то папа – “Положи в конверт рубль, заклей и пошли нам – мы будем знать, деньги у тебя  есть, и сам ты в порядке…” “Не-ет – с нарочитым несогласием воскликнул тогда я – я лучше писать буду! “. Они промолчали тогда …
А записки! Я, правда, никогда не писал, но получал… Получил вернее. Одну. Однажды. От Аллы Беловой.
“Пастернак – поэт” – прочитал я, возвратясь с физкультуры, в аккуратно сложенном вчетверо листке бумаги, который обнаружил в глубине своей парты. Листок этот, по своей форме, никак не совпадал с моим тогдашним представлением о “записке”. Мне, как наверняка и большинству моих школьных товарищей, “записка” представлялась в виде небольшого, скомканного клочка бумаги на котором торопливо и неразборчиво было бы написано “что-то”. Подчас волнительного свойства. Моя записка нисколько не совпадала с ее классическим во мне представлением. Это был двойной, вырванный из середины школьной тетради “в клеточку”, лист. “Пастернак поэт” – натолкнулся я на слова и буквы в нём аккуратно написанные.
Не сразу до меня дошел смысл мною минуту назад прочитанного; в моём сознании, вернее, возник голос Аллы, Аллы Беловой…
Пару дней назад в небольшой компании одноклассников я “распространялся” о даровании “писателя”, его предназначении и вынужденной судьбе.
Имя Пастернака тогда было у всех на устах и на прошлой неделе у нас был отменен последний урок всвязи с об’явленным “общим комсомольским собранием”. В об’явлении синей акварелью было выведено: ДИСПУТ. А строчкой ниже: “Пастернак. Писатель или враг?”. Мы, одноклассники, были усажены в один ряд, на специально расставленные для этого случая стулья, почти в самом конце нашего большого актового зала. Привычная подушка равнодушия немедленно расположилась позади каждого из нас. Почти каждого. Я был взволнован. Меня “распирало”. Дома, в секретере, внизу, лежала третья, заключительная часть “Живаго” – пухлый прямоугольник машинописных листов с напечатанным на них, местами блекло проступающим, текстом. Две предыдущие были “затыряны” на антресолях в кладовке позади и между папиных дореволюционных журналов “Копейка”.
Моя тетя (“тетя Дебора”) после многочисленных моих клятвенных заверений: – “Никкому! … Я что не понимаю! … Да знаю я!” – в конце концов сжалилась надо мной, и оставив меня в комнате минут на тридцать, вернулась с небольшим коричневым чемоданчиком – “балеткой”. Положив “балетку” на стоящий прямо передо мной треугольный журнальный столик, тетя Дебора открыла “балетку” и я увидел аккуратно лежащий там, завёрнутый в миллиметровку, достаточно об’емный пакет, почти идеально совпадающий своими размерами с внутренним пространством балетки. Тетя Дебора развернула большой лист “миллиметровки” и один-за-одним разложила передо мной три стопки (стопы) сброшюрованных листов. “Вот, Боря” – сказала она и тут же принялась вновь заворачивать все назад в миллиметровку. “Давайте я по частям” – почувствовал я неведомую мне до этого неуютность – “Прочитаю – принесу, прочитаю – принесу …”. – “Отдашь все.” – спокойно отреагировала тетя и передала мне в руки балетку. Мне стало грустно … Выйдя из под’езда в зиму’62 (It’s funny to tears again to appear suddenly in the winter day of fifty five years ago and again clearly feel the very same cold, is not so?), я вдруг пожалел, что был настойчив и вот сейчас вместо троллейбуса (“на троллейбус не иди!”) должен плестись минут тридцать к трамвайной остановке, и вместо телевизора говорить с папой.
…”Доктор Живаго” я любил постранично. Никогда к тому времени не знакомый с лирикой Пастернака, я был уверен, что “имею дело” с большим, “запрещённым(!)” к тому же, писателем. Мне казалось, что в этом зале и на этом “диспуте” у меня на писателя есть “эксклюзивное право”… И вот теперь, Алла.
Это грустная история. Я учился (был) в шестом классе. Алла в классе сидела прямо передо мной и я даже сейчас отчётливо вижу её затылок, тёмные, чуть вьющиеся волосы с редкими крошечными белыми пятнышками запутавшейся в них перхоти. Алла была отличницей. К учёбе она относилась спокойно и очень уверенно. Мы были соседями – она жила через два дома. Не помню почему, но пару раз я был у неё дома … Двухкомнатная, как и у большинства из нас, ничем не отличающаяся, квартира. Алла высокая (“повыше” меня), чуть сутулая и очень скромная девушка. У меня к ней сугубо почтительное отношение и записка её (а в том, что эта записка была от нее у меня не было никакого сомнения) ставила меня в совершенно незнакомое мне до сих пор “тупиковое”, положение. Не то, чтобы у меня до этого никогда не “возникал тупик”: я все-таки был учеником 6-го класса, а просто… “дружить” для меня было совершенно незнакомой территорией и вдобавок я “любил” Лену Дудову и даже брал у нее из дома книжки, что по тем временам для удовлетворения чувств было вполне достаточным. Что было делать? Я представил себе как поступил бы папа и на следующий день, догнав Аллу после уроков, сказал: “Алла, давай в кино сходим” – “Давай” – тихо ответила Алла. Минут пять мы шли молча по снегу. Когда прошли рельсы, я “продолжил”: “Давай в “Победу”. – “Давай” – так же тихо вновь повторила Алла. Мы вновь шли молча. “Там на час тридцать сеанс есть. В Воскресенье”… “Приезжай в час” – после паузы продолжил я наш “диалог”. “Хорошо” – сказала Алла. Молчание. “Я тебя на ступеньках буду ждать” – выдавил я из себя. Это была существенная часть моего плана, согласно которому нас не должны были видеть наши одноклассники или (мои) друзья. Я к тому же немного побаивался Аллину маму – выглядела она очень строгой, с каким-то даже оттенком суровой беспощадности на лице. Да и потом, ехать с Аллой в троллейбусе три остановки было для меня “чересчур” и как-то… преждевременно. В кино мы сидели рядом, парализованные, не произнесли ни слова и смотрели только на экран. Картина закончилась. Стал появляться свет. Свет, вернее, стал появляться раньше. Стали слышны звуки освобождающихся деревянных кресел. Люди позади и впереди нас вставали и продолжая смотреть на экран, боком начинали  двигаться в сторону выхода. Мы молча сидели меж двух верениц людей, впереди и позади нас сначала медленно, а потом все быстрее двигающихся к выходу. Я посмотрел на Аллу. Лицо ее было спокойно и вдруг представилось мне очень красивым…
Неуютный зимний день поджидал нас всё это время за дверьми кинотеатра. Начинало смеркаться. Ветер, холодный и колючий, заставлял разворачивается, идти задом. Почти бегом мы добежали до троллейбусной остановки и чудом успели вскочить на заднюю площадку отходившего, уже битком набитого, троллейбуса. Нам две остановки – на третьей выходить. Кругом стоящие люди сдавили нас. Стало неловко. Снег на пальто пассажиров быстро превращался во влагу, люди всё напирали, было трудно дышать, вечер превращался в заурядный, испорченый… С удивлением я обнаружил в себе чувство досады. Мне показалось, что Алла тоже слегка раздосадована.
А через два дня умер папа Аллы. От кровоизлияния в мозг. Так нам об’явила классная, Валентина Дмитриевна. Я оторопел. Что-то незнакомое, чужое и взрослое моментально вселилось в меня. Мне показалось, что между этой неожиданной смертью, моим поведением, нашим “свиданием”, “Победой”, Аллой и мной возникла какая-то связь. Не досидев до конца уроков, я с портфелем побежал к ней, к ним… Под’езд. Я взлетел на третий и остановился, увидев курящих на лестнице мужчину и женщину. Что-то, по-видимому, отличало меня в тот день и мужчина спросил: “Ты к  Беловым?” – “Я к Алле” – ответил я ему и постарался побыстрее проскользнуть между ними – “Тебе, парень, лучше бы не встречаться с ней сегодня” – донёсся до меня, уже стоящего на нужном мне четвёртом, голос курильщицы. Алина квартира самая левая, дверь чуть приоткрыта, не закрыта просто… за ней гул, за ней сдавленное рыдание… И вдруг пронзительный, истошный крик: “Не бууудет!!!”; через мгновение я оказался грубо оттолкнут мужчиной и бежавшей следом за ним женщиной – моими новыми знакомыми с лестницы. Дверь теперь была широко распахнута, но представившийся мне за ней коридор был совершенно пуст и для меня сейчас … чужд. Я, кроме того, потерял свою обычную способность видеть… зрение, вернее, присутствовало во мне – я им “обладал”, но как-то перестал ему доверять. Всё происходящее вокруг странным каким-то образом сконцентрировалось исключительно в моих ушах, в моём сознании исчезли образы. “Давай сюда неси” – громко, почти на всю лестничную клетку, раздался женский голос. Я стал пятиться от двери и с непонятным мне чувством удовлетворения, покинул Аллин под’езд… Аллы не было в школе недели две и я очень разволновался и обрадовался, когда однажды утром, перед тем, как войти в класс, услышал как одна из моих одноклассниц сказала другой: “Белова пришла”. Я сел за парту и стал ждать. Но время шло, прозвенел звонок, а дверь класса не открывалась. Первой была математика. Валентина Дмитриевна, наша классная, никогда не опаздывала и появлялась обычно через мгновение после звонка… А тут… Дверь в класс вдруг открылась и в него обычным шагом вошла Валентина Дмитриевна, мы по привычке встали, но Валентина Дмитриевна, почти дошедшая до своего стола, вдруг развернулась и быстрым, упругим шагом вернулась к двери; встав в её проёме, она воззвала: “Алла! Заходи в класс”. И через полминуты: “Я жду”. На пороге появилась Алла. В коричневой форме, которая совершенно очевидно сидела на ней нелепо и сообщала всей мизансцене достаточно ощутимый элемент трагедийности. “Проходи на своё место” – скомандовала классная и Алла медленно направилась к своей парте и в мою сторону…  Внешне она почти не изменилась, но мне показалось, что в её фигуре появилась какая-то одутловатость. Сначала казалось всё идёт нормально: закончится четверть, пройдут каникулы и Алла со временем “оклемается”… Да и к тому же, буквально через неделю после Алинного возвращения в школу, Валентина Дмитриевна об’явила “самостоятельную работу”, результаты которой против своего обыкновения зачитала нам вслух: “Получили пятёрки: Белова и Тятюшкин. У остальных: …”. (Моя фамилия прозвучала в середине списка, ближе к его концу). Но однажды Алла украдкой, как ей казалось, обернулась, бросила на меня мимолётный взгляд, и вернувшись “к себе”, затем низко склонилась над партой и стала тихонько хихикать. Это продолжалось лишь в течении пары секунд… и вновь повторилось на следующий день, и затем на следующий… Естественно, все в классе заметили это и некоторые крутили пальцем у виска. Наш физик, Алексей Дмитриевич, даже резко прервал урок: “Белова!” – Алла медленно вышла из-за парты. Мы все с ужасом притихли. Возникла тягостная пауза – “Ничего. Садись” – как-то смешался преподаватель. И вот этот урок литературы! Алла была начитанной и неординарной девушкой. Во всяком случае, я её всегда таковой считал. Нина Петровна, наш преподаватель по литературе несколько раз отмечала её сочинения красивой красной строчкой: “Тема раскрыта творчески”. В тот день мы проходили роман Пушкина “Дубровский” (протест Владимира Дубровского против беззакония и несправедливости). “Белова” – мягко и по-товарищески вызвала Нина Петровна Аллу к доске. Медленно, натруженно Алла поднялась из-за парты к коричневой, в белых от мела разводах, доске. “В своём романе Александр Сергеевич Пушкин” – анемично начала она – “Повернись лицом к классу, Алла” – по-прежнему мягко, но повелительно обратилась к ней Нина Петровна. Но Алла только ближе подошла к доске и положила обе свои руки на узкий парапет для мела. “Пушкин” – продолжила она, но была остановлена: “Белова! Повернись к классу!” – “Повернись, повернись… Алла!!” – раздалось сразу от нескольких девчонок. В их голосах участие и … отчаяние. “А чё, Нина Петровна, пусть так говорит” – громко, на весь класс и с вызовом, прозвучал баритон “отпетого второгодника” Клименко с “камчатки”. “Говори Белова, говори…” – подхватил теперь уже весь класс… Больше Аллу я никогда не видел. Медленно проходили годы, эта история постепенно выветривалась из моей памяти, но окончательно забыть о ней я не мог. Долгое время, идя к троллейбусной остановке, я проходил мимо Алиного дома и каждый раз был благодарен тому, что окна её квартиры выходили во двор. Так я окончил школу, затем институт, и потом “приобрёл семью”. Вернее женился. Брак наш нельзя было назвать счастливым, мою женитьбу удачной, а жизнь безоблачной. Но всё равно, в первый год нашей совместной, супружеской жизни (всего их оказалось три) мы нередко по Воскресеньям навещали моих родителей. В тот день мы чуть засиделись, вышли на улицу уже после пяти, вечер полноправно владел городом, и в особенности улицами нашего микрорайона. По одной из них, максимально мне знакомой, мы медленно и привычно шли к остановке. Улица, когда мы на неё вышли была пустынна. Освещённая желтыми фонарями, с сугробами по обеим её сторонам, она как бы становилась декорацией к Наступающему уже на следующей неделе Новому году. Я вдруг заметил, что навстречу нам движется пара… вернее чёрный ком, шар почти идеальных размеров. Всё внутри меня похолодело. В приближающихся силуэтах я безошибочно узнал Аллу, крепко, по-патрульному, ведомую под руку её мамой. Не в силах ни свернуть, ни об’ясниться, я взглянул на Марину. Лицо её было умиротворено, на губах улыбка. Между тем, расстояние между нашими парами неумолимо сокращалось и я разглядел лицо “мамы”, черты которого не только были по-прежнему суровы, но и приобрели, как мне показалось, дополнительную какую-то непреклонность. Саму же Аллу узнать можно было с трудом. Лицо её, мучнистое теперь и одутловатое, за все эти годы приобрело форму почти идеального круга и представлялось каким-то пугающим ликом. Разве могло быть возможным, что эта несчастная и та – высокая, скромная и порывистая, обаятельная и необычная когда-то девушка – один человек?! Разве есть в моей жизни день, где наше свидание, кинотеатр “Победа” и мы, заключённые в нём, неловкие наши “касания” в троллейбусе …? Нет… в моём тогда сознании всё это возникало только как некая сюрреалистическая аппликация к моей, достаточно заурядной тогда, жизни. Но дистанция между нашими парами теперь заметно исчезала и приступ отчаяния вдруг охватил меня: “Давай местами поменяемся” – стараясь звучать буднично, на ухо предложил я Марине. “Ты что, её знаешь?” – откликнулась она (Странно… она почему-то сказала “её”?). “Потом скажу” – неохотно и уже второпях ответил я – “Ничего не выдумывай, идём как шли” – сказала было Марина, но поравнявшаяся с ней Алла, медленно повернув голову в нашу сторону, плюнула Марине в лицо густой серой слюной, и ни на мгновение не замедляя шаг, обе они тут же стали удаляться от нас… Так равнодушно, наверное, удаляется в дюны тарантул, укусивший свою жертву. Марина стояла онемевшая… Со слезами на глазах и с растопыренными руками, она напоминала мне маленькую девочку, растянувшуюся у горки. Сбросив рукави(чки) и зачерпнув из сугроба снег, она яростно стала растирать своё лицо; сначала глаза, потом щёки. Внезапно я увидел, что стою посреди заснеженного тротуара один, а Марина стремительной походкой “настигает” Аллу. Бросившись вслед, я догнал её, грубо остановил, мы упали в сугроб, начали бороться… Марина вырывалась из моих рук и развернув голову в сторону двух торжествующих спин истошно кричала: Сука! Сука! Сука!…

Эта печальная история случилась и в настоящее время расположена в Тогданности…  Там же навсегда остаются Алла Белова, её мама, моя бывшая классная Валентина Дмитриевна, “наш физик” Алексей Дмитриевич, Нина Петровна, наш преподаватель по литературе, моя тётя (“тётя Дебора”)… и только Лена Дудова, моя бывшая любовь, где-то в Москве, оставаясь для меня по-прежнему недоступной. Мне же удалось перебраться в Потомство, где я покуда и нахожусь почти не озираясь…